МУСТАФА МАХМУД

ПАУК

1

Меня зовут Дауд, я защитил докторскую диссертацию по нейрохирургии в Берлинском университете. Не так давно мне исполнилось пятьдесят, хотя мое отражение в зеркале шкафа в углу комнаты свидетельствует совсем о другом: глубокие морщины, впалые щеки, узловатые пальцы, сморщенная кожа, седые волосы, покрасневшие глаза, беспокойный взгляд, - словно на меня глядит какой-то восьмидесятилетний старик на пороге смерти. Конечно, это не так. За всем этим стоит тайна, ужасная тайна, которую я носил в себе все эти долгие годы, ощущая груз тяжкой ответственности. До каких же пор все это будет продолжаться? Я думаю, что настало время заговорить, доверить этим страницам тайну тяжких лет, которые мне довелось пережить, раскрыть эту тайну. Да простит меня тот, кто, читая эти записки, наткнется на какой-нибудь непонятный термин; пусть он извинит меня за ту поспешность, с которой я заполняю эти страницы, ведь жить мне осталось так мало.

Вот теперь я пишу, задыхаясь, осознавая, что смерть приближается с каждым ударом пульса. Но я не должен умереть до того, пока не раскрою эту ужасную тайну. А вдруг так оно и случится? О Боже! Кто знает? Возможно, человечеству понадобятся еще века для того, чтобы узнать драгоценную истину. Жизнь по-прежнему будет оставаться тщательно охраняемой тайной, вечной загадкой.

Ну что ж, начнем, пожалуй, поскольку история эта достаточно длинная. Итак, обо всем по порядку, с полудня того давнего дня, шесть лет тому назад.

Зимой 1958 года, туманным и сырым воскресным днем, когда я только что, как обычно, выпил чашечку кофе в приемной моей клиники, в дверь ко мне постучал первый посетитель. Это был молодой человек, очень худой, по его лицу и глазам было видно, что он уже давно страдает болезнью желудка и печени. Я уже был готов сразу же сказать ему о его болезни, выписать ему лекарства, даже не осматривая его. По его лицу можно было прочесть все как в книге: проблемы с кишечником, желчным пузырем, пищеварением. Классическое трио для нашей страны. Но он жаловался совсем на другое. Он протянул мне направление от одного очень известного доктора, который рекомендовал ему обратиться ко мне. Я прочитал следующее: “подозрение на опухоль мозга… требуется осмотр и лечение”.

Опухоль мозга? Что же заставило моего коллегу предположить, что, возможно, речь идет об опухоли мозга? Я стал расспрашивать пациента. Он жаловался на постоянную головную боль и проблемы со зрением. Эти симптомы не выдавали ничего особенного, причиной тому могла быть тысяча и одна болезнь. Головную боль могло вызвать несварение желудка, частые запоры, анемия, синусит, кариес, повышенное артериальное давление, долгое чтение без очков, пристрастие к алкоголю, нервозность… Все это могло стать причиной и мигрени, и проблем со зрением. И все же, почему врач сделал предположение об опухоли мозга? Это был достаточно серьезный диагноз, когда любые предположения являются непозволительными. У меня не было времени на долгие расспросы и размышления. Я перешел к обычному осмотру: глазное дно, рентгенограмма головы, давление спинномозговой жидкости, электроэнцефалограмма. При помощи офтальмоскопа я осмотрел оптический нерв и сетчатку. Первый осмотр подтвердил мое впечатление: ничто не указывало на наличие опухоли мозга или давление спинномозговой жидкости. Все казалось нормальным. Больной заметил мою улыбку и как-то приободрился:

- Доктор, как вы меня находите?

Немного помолчав, он спросил с тревогой в голосе:

- Какие сомнения? Я не вижу ничего подозрительного. В любом случае, сделаю вам рентген для вашего же спокойствия.

Пока сестра готовила рентгеновский кабинет, я, как обычно, записывал свои наблюдения в карту больного. Он спокойным ровным голосом отвечал на мои вопросы. С лица его исчезла напряженность.

- Меня зовут Рагиб Дамиан, я инженер-электротехник, живу в Куббе, на улице Ибн аль-Валид, дом 15. В настоящее время работаю в научно-исследовательском центре по проблемам радиации в Каср аль-Айни.

Он улыбнулся, поглядев на кольцо жениха на правой руке:

- Это произошло как-то в воскресенье. Я помню день и час так, точно это было сегодня. Я возвращался из кино. Ночь была очень темной, было полное затмение луны, хоть глаз выколи… Вы же знаете о здешних суевериях! Я шел буквально на ощупь, размышляя о фильме. Дома, минареты, скверики, которые я проходил казались мне чем-то ирреальным, точно рисунки, сделанные углем. Все происходило как во сне, что-то вроде иллюзии, воображаемого мира…

Я кратко записал то, что он говорил. Когда он умолк, я поднял голову и увидел, что он вдруг медленно накренился, прикрыв глаза рукой. Спустя несколько мгновений он уже был без сознания, дыхание его стало тяжелым и учащенным, он что-то бормотал. Зрачки у него расширились, точно от ужаса, конечности свело судорогой, они напряглись, став точно железными. Я поспешил ему на помощь, но тут заметил, что руки и ноги его постепенно обмякли, он медленно закрыл глаза и стал говорить четко и ясно. Но говорил он не по-арабски. Я легко определил, что это был испанский язык. Находясь без сознания, он говорил на достаточно правильном испанском языке о каком-то своем друге, тореадоре по имени Дон Себастьян Камильо. Казалось, он вот-вот заплачет. Голос его становился все слабее, пока не перешел в шепот, еле уловимый вздох. Потом он замолчал, все лицо его было в слезах.

Я в полном недоумении смотрел на него, потрясенный этим странным происшествием. Спустя несколько минут он открыл глаза и посмотрел на меня так, будто вернулся из какого-то другого мира. Потом взгляд его обрел проблески разума. Он нежно взял меня за руку, извиняясь каким-то неуверенным голосом:

Его дыхание стало ровнее, и он продолжил со слезами в голосе, в отчаянии разведя руками:

Я спросил его:

Мой вопрос удивил его.

- Я ни слова не знаю по-испански, - ответил он с не меньшим удивлением. – Но почему вы спрашиваете об этом? - спросил он с явным беспокойством.

- Потому что все это время, пока длился ваш приступ, вы говорили по-испански.

Было видно, что он совершенно не понял моих слов, он растерянно смотрел на меня. Судя по всему, он ничего не помнил о том, что происходило с ним во время приступа. Я записал в карту свои наблюдения по поводу этого странного нервного приступа. Он нетерпеливо ерзал на месте, несомненно, испытывая крайнее любопытство.

То, что я видел, не было ни мигренью, ни опухолью мозга. Случай был совершенно неясным, с таким я столкнулся впервые. В тот день я больше не смог принять ни одного пациента. Мне никак не удавалось отвлечься от мыслей об этом удивительном происшествии. Я всячески пытался думать о чем-нибудь другом, но снова и снова возвращался к размышлениям о Рагибе Дамиане.

Вернувшись домой, за ужином я продолжал думать о нем. Ночь я провел без сна, размышляя об этой чрезвычайно странной истории. Разве такое возможно? Разве можно прекрасно знать язык, никогда не изучая его? А если это говорил не он? Но тогда кто же? Как два человека могли существовать в одном теле? Уж не бесом ли он одержим, как думают некоторые суеверные глупцы? Непостижимо. Подобные суеверия вообще неуместны в атомный век. Я абсолютно не верил в духов. Благодаря учебе, я усвоил, что все реальное постигается при помощи органов чувств. И то, что невозможно увидеть, услышать, обонять или осязать, просто не существует. У жизни – свой распорядок, свои законы, свои предпосылки и выводы, свои причины и следствия. И в ней совершенно нет места догадкам и интуиции, связанными со всякими суевериями и несуществующими духами. Мы живем в логическом и рациональном мире. Все, что происходит вокруг нас, поддается статистическим описаниям, может быть сведено к уравнениям, исследовано, прогнозируемо, предсказуемо. У нас нет места суеверным россказням. Я яростно противостоял такого рода обману. Но на самом деле, в глубине души я испытывал некоторое беспокойство. Я чувствовал, что в этом была не вся правда. Да, в мире существует так много непонятного!

Вот этот маленький транзистор, который лежит у меня на коленях, он не больше спичечной коробки, а способен улавливать слова, носящиеся в воздухе. Эти слова разворачиваются на волнах в пространстве. И до того, как я включу транзистор, эти волны заполняют пространство вокруг меня – невидимо, неслышимо, неосязаемо. До изобретения этой маленькой волшебной коробочки пространство было насыщено этими нескончаемыми волнами, которые не были понятны и видны. Но разве это означает, что все это было несуществующей выдумкой и бредом? Как правило, мы признаем существование только тех предметов, которые мы видим и осязаем. Какая иллюзия! Мы видим и понимаем так мало в этом мире! Малейшее перемещение указателя на транзисторе позволяет мне отчетливо получать радиосигналы с различных передатчиков. Если бы мне был известен их код, то я мог бы расшифровать их. А поскольку код мне неизвестен, то эти сообщения кажутся мне лишь потоком звуков. Я опять передвигаю указатель и слышу какое-то потрескивание. Но ведь это может быть и языком, шифр которого мне не известен. Пришедшая мне на ум мысль почему-то пугала меня. На улице была гроза. А я спрашивал себя, действительно ли я слышал гром и не было ли это каким-то языком или знаками, подобными азбуке Морзе, имеющими определенный смысл и ключ. Да, кто знает? Может быть, это какой-то космический язык, отдельные слова, слова, которые нам не дано расшифровать.

Створка окна резко распахнулась, и в комнату ворвался порыв ветра. От неожиданности я подскочил на кровати и испуганно натянул на себя одеяло. Молнии вспыхивали в ночи. Возможно, что все эти явления – некий божественный язык, который недоступен нам. Кто знает, сколько известных и неизвестных волн и излучений скрываются за этими темными перегородками. За этим вечным молчанием в безбрежных лабиринтах космоса, сколько неуловимых голосов, сколько духов, сколько призраков! Меня охватил ужас. Я чуть-чуть приподнял одеяло, чтобы тайком наблюдать за тем, что происходит в комнате. Мебель в темноте напоминала какие-то живые существа, имеющие свой особый язык. Страх парализовал меня. Но я собрался с духом и попытался нащупать выключатель, эти мгновения показались мне часами. Свет залил комнату. Я был весь в холодном поту. Я глубоко дышал, оглядывая мебель, которая мне была хорошо известна. Все было на месте, неподвижно, как всегда, неодушевленно. Значит, я вообразил себе что-то несуществующее. О Боже!..

Я вытер пот со лба и почувствовал себя счастливым, оглядывая привычную мне обстановку в комнате: все было тихо и неподвижно. Я был счастлив, потому что в этой мертвой обстановке лишь я один был живым. Лишь я один представлял угрозу этим вещам: они ничего не могли сделать со мной. Я мог передвинуть мебель, выбросить ее в окно. Вот мой дом, моя комната, мои вещи, все принадлежало мне. Я ощутил, как обретаю свободу в отношении этих неподвижно стоящих, рассеянных по углам вещей. Я почувствовал себя увереннее. Улыбнулся, потом на меня напал какой-то нервный смех при воспоминании о тех истерических фантасмагориях, которые осаждали меня. Как я мог дойти до того, что стал выдумывать подобное? Темнота, тишина, одиночество, нервное напряжение творят с нашим разумом все, что хотят. Но… я не переставал размышлять. Я вспоминал обо всех событиях этого такого трудного дня. Оставалась совершенно неразрешимая проблема: этот странный пациент Рагиб Дамиан, Этому надо было найти хоть какое-то объяснение… Я не мог уснуть, не найдя его. Я закурил и постарался обо всем подумать спокойно, обратившись ко всем своим научным знаниям.

Звуки, все звуки в пространстве имеют определенную продолжительность. Все формы энергии претерпевают бесконечные превращения: электричество переходит в движение, движение – в тепло, тепло – в свет. Когда сера горит и исчезает, она исчезает лишь видимо: она превращается в газ, в огонь, в пар. Все остается, ничто не теряется, но превращается, рассеивается, распространяется. Если бы у нас была хотя бы какая-то возможность собрать всю энергию, которая существует во всей вселенной и восстановить это в первоначальной форме в виде волн, которые можно улавливать маленьким радиоприемником, то мы смогли бы узнать много интересного. Например, услышать голос Александра Македонского и то, что он говорил у крепостного вала Акры. Кто знает? Это – предположение, всего лишь предположение, просто точка зрения.

Возможно, что в мозгу этого странного больного по имени Рагиб Дамиан существует некий нервный механизм особого рода, который позволяет ему собирать звуки, как радио улавливает волны, и вновь произносить их. Возможно, что находясь в коме, его нервный механизм черпал в пространстве и объединял эти испанские слова, которые где-то заблудились, были рассеяны, и он произносил их. Невероятное предположение, и все же предположение. И оно не так уж необоснованно. Это – кончик нити, конечно, очень сомнительный, но все же это уже кое-что.

Я почувствовал некоторое облегчение. Я стал напевать себе под нос, прислонившись к окну. Я включил проигрыватель и стал искать на этажерке, в стопке пластинок, диск с какой-нибудь легкой музыкой, которая помогла бы мне заснуть. Но стопка пластинок выскользнула у меня из рук. Одна старая пластинка разбилась; я стал собирать осколки, и тут мой взгляд упал на название “Плач о смерти знаменитого испанского тореадора Дона Себастьяна”!

Дон Себастьян? Это имя Рагиб произносил, будучи в коме. Все это показалось мне непонятным. Я не мог отвести взгляда от осколков разбитого диска. Руки мои дрожали.

2.

Передо мной на письменном столе лежали рентгеновские снимки, результаты анализов и проведенных мной обследований. Я внимательно один за другим рассматривал снимки, отмечая для себя все видимые тени на снимке черепа. Ничто не могло подсказать мне диагноз. Никаких указаний. Рентгеновские снимки были обычными, как и анализ крови. Клиническое обследование ничуть не проясняло ситуацию. Все тесты подтверждали, что я имел дело с совершенно нормальным человеком. Мне оставалось ознакомиться только с результатами электроэнцефалограммы. Всего лишь несколько дней тому назад я получил из Америки этот аппарат. И это был случай проверить, на что он способен, поскольку именно он был предназначен для того, чтобы регистрировать электрическую активность мозга: любая электроимпульс, исходящий от мозга, отражался на ленте в виде диаграммы. Вытащив ленту из аппарата, я развернул ее и стал разглядывать в лупу, и тут сердце мое сильно забилось.

Наконец! Неожиданно сильный импульс словно перечеркивал всю диаграмму; он составлял амплитуду в 90 микровольт и возникал через равные промежутки времени, прерывая вибрацию с нормальной амплитудой, которая соответствовала быстрому ритму обычного графического изображения. По этому всплеску и по его регулярному и медленному возникновению было ясно, что речь здесь не шла ни об опухоли, ни об эпилепсии, ни об энцефалите, ни о каком-либо другом известном заболевании мозга.

Я стал рыться в медицинских книгах, справочниках, журналах, чтобы найти какой-нибудь похожий случай. Но все было напрасно. Ничто ни близко, ни отдаленно не напоминало данный случай. Я не мог сдвинуться с начальной точки в разгадке этой тайны, никаких проблесков на горизонте. После тщательного изучения результатов я обнаружил только, что там все же что-то было.

Электроэнцефалограмма показала мне, что с мозгом этого человека что-то происходит. Речь не шла о каких-то известных науке болезнях, но это и не был нормальный мозг обычного человека.

Что же это было такое на самом деле? Может, мне стоило вернуться к моим философским истолкованиям, утверждая, что в этом мозгу содержится некий особый нервный механизм, похожий на радиоприемник, улавливающий и воспроизводящий звуки? Возможно, здесь не было ни болезни, ни какого-то особого механизма. Рагеб Дамиан, возможно, просто прослушал какую-нибудь испанскую пластинку, как я не раз делал сам; ее содержание и имена собственные, возможно, засели у него в подсознании, а в коме он, возможно, стал повторять их, он повторял их в бреду, подобно тому, как наши воспоминания приходят к нам в наших снах.

Но все-таки он не бредил: он говорил на великолепном испанском языке и рассказывал о событиях, касающихся некоего Дона Себастьяна Камильо. Речь его была живой, так обычно люди говорят на языке, который хорошо знают, на своем родном языке. Это не было бредом больного. В этом было что-то любопытное. Простых объяснений было недостаточно.

Оказавшись в плену этих загадок, я продолжал размышлять об этом после осмотра других больных у себя в клинике. Я ждал, что Рагеб Дамиан придет в назначенный мной день. Но день настал, а Рагеба Дамиана все не было, хотя прошел уже час с назначенного времени, а ведь он был так пунктуален. Я чувствовал, что меня все больше охватывает волнение, я вышел из кабинета, надел пальто и выскочил на улицу.

Я вышел из машины перед домом № 15 по улице Ибн аль-Валид в квартале Кубба и огляделся. Именно этот адрес я записал в медицинской карте. Консьерж указал мне квартиру инженера Рагиба Дамиана: последний этаж, квартира 12. Лифт не работал. Я поднялся на шестой этаж по лестнице, останавливаясь на каждой ступеньке, чтобы перевести дух. В какой-то момент, остановившись, опершись на перила, чтобы передохнуть, я вдруг заметил, что по ступеням вниз течет тоненькая струйка воды. Я проследил за ней взглядом, чтобы понять, откуда она взялась. По мере того, как я приближался к ее истоку, я видел, что потоки воды все усиливаются. Вода была горячей. Пар и потоки горячей воды вырывались из-под двери 12-ой квартиры.

Я заволновался, поскольку это и была квартира Рагеба Дамиана. Дрожащей рукой я нажал кнопку звонка, подождал, потом позвонил подольше, потом стал звонить, не прерываясь и одновременно стуча в дверь. Никакого ответа. Внутри все было тихо, слышался только шум воды, текущей из открытого крана. Я не мог сдвинуться с места, в голове у меня были тысячи противоречивых предположений. Что могло произойти? Что происходило там, в квартире? Что я должен делать? Оставаться так? Выламывать дверь? Звать полицию? Было только единственное решение: побыстрей спуститься вниз и сообщить в полицию.

Выломав дверь мы с полицейским вошли в квартиру, залитую водой, вода текла из ванной. Газовый нагреватель был включен, вода переливалась через край ванны. Мы перешли в спальню. Там мы с удивлением увидели женщину в халате, голова которой лежала на туалетном столике, в руках у нее был пинцет для выщипывания бровей.

Полицейский осторожно подошел к ней и приподнял ее голову. Она была очень бледной; на лице застыл ужас. Женщина была мертва. Полицейский позвонил в прокуратуру и судебно-медицинскому эксперту. Было ли это убийством? Но как? Каким, с помощью какого оружия? Ни единой капли крови, никаких ран, никаких следов удушения, признаков сопротивления или борьбы. Все мебель стояла на своем месте, женщина просто готовилась принять ванну; она зажгла газовый нагреватель и открыла кран, чтобы наполнить ванну. Тем временем она решила выщипать брови перед зеркалом. Судя по всему, она спокойно занималась этим, глядя в зеркало, когда ее вдруг охватил смертельный ужас. Что же такого она увидела в зеркале, отчего ее лицо исказилось до такой степени? Лицо было искажено не от боли, но от испуга: глаза вылезли из орбит, а уголки губ были напряжены так, как это бывает от страха. На пальце у нее я заметил золотое обручальное кольцо. Несомненно, что это была невеста Рагеба Дамиана, на которой, как он мне сказал, он должен вот-вот жениться. Но где же был он сам? Где он был в это время?

На туалетном столике стояла фотография Рагеба Дамиана, который выглядел намного лучше и привлекательней. Должно быть, это была старая фотография. Знал ли он о том, что произошло в его квартире или же он не знал об этом? Где он был сейчас?

Я прошел по другим комнатам. Гостиная, столова. Кабинет, который скорее походил на лабораторию: в углу кабинета стоял небольшой рабочий стол, а все остальное пространство занимал огромный стол, на котором была раковина, стояли спиртовки, полки для химических растворов, пробирки, перегонные кубы, современный микроскоп с увеличением более чем в десять тысяч раз и еще какой-то странный аппарат, назначение которого мне было неизвестно, возможно, это был трансформатор высокого напряжения. Под микроскопом лежало лабораторное стекло. Я посмотрел в микроскоп и увидел срез какой-то странной живой ткани, похожей на эмбриональную. Что же заставляло Рагеба Дамиана заниматься этими исследованиями в области химии, анатомии, патологии и бактериологии, ведь, как он сам мне сказал в клинике, он был инженером-электриком в радиевом центре в Каср аль-Айни. Почему же его волновало все это? Я был очень удивлен, и к этому удивлению примешивалось некоторое подозрение? Кем он был на самом деле, это человек по имени Рагеб Дамиан? Как он жил? Чем занимался? У меня было такое чувство, будто у меня самого возникла опухоль мозга.

В течение всего этого времени полицейский, стоя на четвереньках, осматривал пол комнаты и заносил какие-то цифры и заметки к себе в блокнот. Я же тщетно искал ответа на свои вопросы. Должен ли я сказать полицейскому, что Рагеб Дамиан был одним из моих пациентов и что он обращался ко мне по поводу опухоли мозга? Не нарушу ли я, таким образом, свою профессиональную тайну? Ведь то, что больной говорит своему врачу, является такой же тайной, что и тайна исповеди. Их нельзя разглашать. Я хранил молчание, оставив при себе свои размышления. Но это молчание еще более усугубляло мою тревогу.

И тогда, вглядевшись в лицо женщины, искаженное страхом, я заметил, что ее полный ужаса взгляд напоминал мне черты Рагеба Дамиана, когда тот был в коме. Их глаза имели одинаковое выражение крайнего страха, как будто их взору открылись некие ужасные, пугающие тайны потустороннего мира. Я весь дрожал, глядя в расширенные от ужаса зрачки мертвой женщины. Я прикрыл глаза руками, чтобы не видеть этого ужасного зрелища, в этот момент полицейский спросил меня:

Я неожиданно для себя солгал:

Полицейский взглянул на меня удивленно. Я уточнил:

- Я пришел сюда по телефонному вызову. Мой собеседник сказал мне, что он очень болен и дал этот адрес.

- Я точно не помню. У меня в клинике в этот момент было много народу, и шум улицы перекрывал разговор.

Я не знаю, с чего это я вдруг стал так лгать. Мне хотелось сохранить эту тайну для себя. Я считал, что то, что происходило в жизни этого человека, принадлежит только мне, что это никого больше не касается. В глубине души я чувствовал, что столкнулся в какой-то тайной, в которую не должны вмешиваться ни прокуратура, ни полиция.

Привлеченный научной атмосферой, которая царила здесь и которая так нравилась мне, я незаметно прошел в лабораторию. Я снова настроил микроскоп и еще раз посмотрел на срез ткани, который по-прежнему находился там, пытаясь получше рассмотреть его. Как я уже сказал, он походил на эмбриональную ткань, но мне не удавалось точно определить ее природу в те короткие мгновения, пока я тайком рассматривал его. Я быстрым движением взял лабораторное стекло и положил к себе в карман, полицейский ничего не заметил. Я также положил в карман небольшой красный блокнот, лежавший около микроскопа. Это была в чистом виде мелкая кража. Но как мне было побороть свое любопытство? Мое желание узнать истину, вероятно, все оправдывало в глазах моей совести. Полицейский окликнул меня из спальни:

Я быстро вышел и увидел его сидевшем на ковре с лупой в руке: он рассматривал какое-то красное пятно, которое составляло не более сантиметра в диаметре. Я не захотел сказать ему, что за кровь он принимал всего лишь след от йодоглицерина, используемого для смазывания миндалин. Я предпочел оставить его в неведении, чтобы он представил себе преступление и кровь, которых не было. Я улыбнулся, заметив на туалетном столике флакон с йодоглицерином и тампон для смазывания, при помощи которого полицейский, обладающий развитым воображением, мог представить себе сотни преступлений и пятен крови.

Возвратившись домой на своей машине на склоне дня я испытывал какую-то странную легкость при мысли о той загадке, ключ от которой лежал у меня в кармане: срез неизвестной ткани, который я тайком украл и который так занимал этого странного типа по имени Рагеб Дамиан, и блокнот, в котором содержались его заметки. Я жал на газ, спеша вернуться в свою лабораторию. Пребывая в оптимистическом настроении, я был уверен, что все это дело потребует лишь внимательного исследования под микроскопом.

3.

Я положил срез под объектив мощного микроскопа, который я одолжил у одного моего друга-бактериолога, и попытался разгадать секрет. То, что я поначалу принял за эмбриональную ткань, было чем-то совершенно другим: клетки ее при ближайшем рассмотрении не походили на эмбриональные. Явные протуберанцы по краям придавали им вид комет, - характерный признак нервных клеток головного и спинного мозга, а не первоначальных эмбриональных клеток. Но форма протоплазмы и ядра, а также распределение используемого окрашивающего раствора отличались от того, что обычно можно видеть в нервных клетках. Это ставило в тупик, но еще более удивительным был вид ядра в клетке. Ядро было блестящим, подобно ядру раковой клетки. Рак? Но рак чего? Однако срезы кровеносных сосудов в ткани не выявляли расширение и прилива крови, характерных для рака. Кровеносные сосуды были нормальными: не было никаких признаков деления и роста клеток.

Раковые клетки? И да, и нет. Нервная ткань? И да, и нет. Так что же это на самом деле? Вспомнив о красном блокноте, я вытащил его из кармана и перелистал. Какое огромное разочарование! Определяющие заметки, на которые я возлагал столько надежд, на деле оказались лишь подробностями о каких-то домашних покупках: счет от мясника, от бакалейщика, из аптеки… У меня разболелась голова. Я закурил и стал размышлять спокойно, погасив свет, который утомлял глаза после долгого рассматривания клеток ткани в микроскоп.

Прокуратура в третий раз взяла у меня свидетельские показания. Однако расследование ничуть не продвинулось вперед. Было невозможно обнаружить следы Рагеба Дамиана, который будто превратился в призрак. Полиция уже смешала небо с землей, чтобы найти его, но тщетно. Скрылся! Испарился! Ничто не помогало напасть на его след.

Судебно-медицинский эксперт, который осмотрел труп, сделал заключение, что смерть наступила естественным путем от какого-то испуга, который вызвал остановку сердца и паралич нервов. Апоплексический удар, как бывает при смерти от удара молнии. Но что могло произвести подобный эффект? Что это был за страх, способный остановить сердце и парализовать нервы, подобно удару молнии? Вопросы, одни только вопросы без ответа. Я тоже задавал себе эти вопросы, размышлял, но безрезультатно. У меня еще оставалась слабая надежда на то, что Рагеб Дамиан попытается разыскать меня. Но надежда эта была достаточно хрупкой. Да, кто знает? Возможно, он тоже навсегда покинул этот мир. Разве не жил он постоянно на краю какой-то катастрофы? Во время каждого кризиса он точно погружался в бессознание смерти, проскальзывая в некую бездонную дыру. Его пульс, поначалу ровный, ослабевал и становился едва уловимым; он начинал дышать часто, задыхаясь, конечности его холодели, становясь ледяными. От страха, который отражался на его лице, зрачки его расширялись, точно зрачки безумца или наркомана; члены его сводила судорога, они становились негнущимися, точно железные прутья.

Что представлял он себе, находясь в бессознательном состоянии, что могло вызывать подобный ужас?. Как ему удавалось в совершенстве говорить на испанском языке, в то время как он никогда не изучал его. Был ли это какой-то нервный, психологический или духовный феномен? Был ли это случай, выходящий за рамки современного медицинского знания? Ответ на эти вопросы таился в глубине многочисленных рентгеновских снимков его головы, которые я сделал, в электроэнцефалограмме, в анализах крови и спинномозговой жидкости, в подробных клинических тестах, которые я провел.

Я снова обратился к рентгеновским снимкам, чтобы еще раз попытаться проникнуть в тайну. Я рассматривал их на свет, потом складывал рядом, чтобы внимательно сравнить их. Внезапно, истина свалилась с небес, как озарение! Нет, никакого озарения. Случай пожелал, чтобы в просмотровом устройстве осталось старое клише, представляющее нормальный череп здорового человека. Тени на черепе на снимке Рагеба Дамиана не были обычными, как мне показалось сначала. Кости были тонкими. Это было бы трудно заметить, не прибегни я к непосредственному сравнению, поскольку все части подверглись этому одинаково, и снимок не выявлял никакого отличия от одной области черепа к другой.

Что это значило? Эти кости, которые были тоньше нормальных? Что объем черепной коробки был больше обычной? Шла ли здесь речь о заболевании костей? Нет, дело обстояло не так, об этом свидетельствовали кости шеи на двух снимках. Они были нормальными и одинаковыми. Кости черепной коробки не подверглись какой-то болезни; все это было следствием состояния мозга. Объем мозга был увеличен, поэтому черепная коробка изменилась и утончилась. Амплитуда электрических пульсаций мозга увеличилась с 50 до 90 микровольт. Что-то произошло в этом мозге.

На ум мне пришла идея: возможно, что последствия, которые испытал мозг Рагеба Дамиана и его невесты, были одинаковы, отсюда и этот безотчетный страх, который я видел в обоих случаях. К счастью, мозг его невесты можно было извлечь и исследовать. Я так и подскочил от этой мысли. Я позвонил судебно-медицинскому эксперту, который занимался этим делом. Пустившись на хитрость, я расспросил его по поводу некоторых подробностей вскрытия трупа. В действительности же, я просто хотел узнать, что стало с трупом.

Судебно-медицинский эксперт был так красноречив, что избавил меня от необходимости вытягивать из него подробности. Он сообщил мне, что тело в течение трех дней оставалось в Каср аль-Айни, о нем никто не спрашивал. Потом пришел какой-то старик и сказал, что это останки его дочери, которая некоторое время назад пропала из дома и не возвращалась. Горько оплакав ее, он забрал труп, а в учетном журнале записал имя: Авад Ибрагим. После этого эксперт прочитал сообщение о смерти для публикации в газетах, в котором сообщалось о кончине Мари Авад. В сообщении указывались имена всех близких, включая отца, Авада Ибрагима, и уточнялось, что похороны состоятся утром, и что покойная будет похоронена на греко-католическом кладбище. Сегодня он прочел это сообщение в ежедневных газетах.

Мне больше ничего и не надо было от него. Таким образом, она была похоронена сегодня на греко-католическом кладбище. Возможно, всего лишь несколько часов тому назад. Я не мог терять ни минуты. Мне нужно было добраться до останков и попробовать добыть мозг, пока он не начал разлагаться. Я оделся, сел в машину и немедленно поехал на кладбище.

Было около часа ночи, было холодно, дул ветер, улицы были пустынны. Он этого я испытал некоторое облегчение. В такой тишине и темноте можно было сделать тайком все что угодно. При входе на кладбище сторож спал в своей будке. Но определить, где могила, и добраться до останков было невозможно без помощи сторожа! Я долго стучал в дверь будки, прежде чем услышал недовольное ворчание и шаркающие шаги. Дверь открылась, и сторож уставился на меня, разинув рот. Мы с ним были немного знакомы и горячо поприветствовали друг друга; это был один из моих давних пациентов, которого я пользовал в течение многих лет от хронической эпилепсии.

Все прошло тихо и спокойно. Сторож проводил до могилы, неся с собой инструмент. Я сказал, что меня уполномочила прокуратура, что речь идет об очень важной тайне, о которой никто не должен знать. Он поверил мне на слово. Прошло немало времени, пока была снята надгробная плита и разрыта могила. Удары заступа нарушали ночную тишину, и звук этот точно бил мне по нервам. Наконец, гроб оказался передо мной при свете звезд. Истина таилась в гробу, от нее меня отделяла лишь крышка гроба.

Истина! При слабом свете электрического факела я открыл крышку. Какая ужасная неожиданность: труп был обезглавлен! Голова была отрезана. Я застыл в замешательстве, не в силах выговорить ни слова. Я бросил подозрительный взгляд на сторожа, но тот, как и я, потрясенный, ни слова не говоря, смотрел в гроб. Было совершенно очевидно, что он абсолютно далек от понимания того, что произошло; в отличие от меня он не знал, кто мог отрезать голову. Мое сердце колотилось в груди, будто это у меня самого отрезали голову.

Мысль о Рагебе Дамиане не оставляла меня. Мне виделись его руки, разрывающие труп, виделись его отпечатки пальцев на гробу, следы его ног на пыльной земле. Никаких сомнений в том, что только он мог сделать это. Мы с ним, точно два гончих пса, бежали за одной добычей, преследуя ужасную тайну. Я сжал зубы. Он обогнал меня. Обошел. Я был глубоко разочарован. Я закрыл крышку гроба и попросил сторожа разровнять землю и поставить надгробие на место.

Я еле шел по дороге: ноги мои гудели и не слушались меня. Я был буквально раздавлен грузом безграничной безнадежности. Я говорил себе, что все это без сомнения указывало на то, что Рагеб Дамиан был жив и где-то скрывался, и что он обязательно еще прибегнет к моей помощи. Да, он, вероятно, прибегнет к моей помощи.

А, может быть, я говорил это просто для собственного успокоения?

4

Думы о Рагебе Дамиане отныне стали неотъемлемой частью моей жизни. На восходе, как и на закате дня я вспоминал его худое лицо и его растерянный взгляд. Его голос звучал у меня в ушах. Он снился мне по ночам. На протяжении долгих часов я представлял его, одиноко сидящим у себя в лаборатории перед отрезанной им головой, которую теперь он мог разглядывать в свое удовольствие.

Какие тайны раскрыл он в этом мешке из кожи и костей, который называют черепом? Какими любопытными поисками он занимался? Как удается этим живым клеткам, которые именуются мозгом, видеть, слышать, чувствовать, обонять и понимать? Каким образом мы испытываем боль, а каким – удовольствие? Как мозг создает в нас тот свет, который называют сознанием и умом? Является ли мозг разумом? Или же это некий подручный инструмент на службе у духа, размышляющего о предметах? Медицина немного раскрывает для нас по поводу мозга и нервов; да, действительно, совсем немного. Нервы являются чувствительными органами, передающими центрам головного мозга периферические впечатления, подобно телефонным проводам, передающим речь к уху. В этих центрах, также как и в ухе, впечатления принимают форму, которую мы признаем за ними в реальности. Мы испытываем впечатления, переданные нервами, в форме тепла, холода, света, запаха, цвета, удовольствия… Но как?

Является ли это переводом, который делает наш мозг, основываясь на всех впечатлениях, переданных ему? Если без вкуса, то вода? Если черное, то ночь, если светлое, то день… Или же это всего лишь возможные виды среди стольких других? Может ли этот мир обрести иную форму? Менее несовершенную, более общую, более истинную? Тайна! И эта тайна заключается в мозге. Он постоянно остается нашей отправной и конечной точкой, электронным переводчиком нашего мира. Именно от него мир получает свое лицо и свой шифр.

Если бы мы хотели увидеть вещи более глубоко и реально, то мы должны бы были разобрать этот электронный аппарат, коим является мозг, и вновь собрать таким образом, чтобы он дал нам это новое видение, предмет наших желаний. Но это все тот же мозг: приемник тайн и ключ ко всем феерическим картинам. Он вступает в действие, как только мы хотим узнать истину о чем угодно. И это хорошо известно этому человеку, Рагебу Дамиану!

Вполне вероятно, что именно сейчас он извлекает мозг из головы, отрезанной от трупа, кладет его на лабораторный стол и рассекает его, чтобы рассмотреть в микроскоп, увеличивающий в 10000 раз. Возможно, ему удалось достигнуть какого-то результата, который мне неизвестен, который имеет значение и способен расширить поле знаний, понятия о восприятии и ощущениях. Кто знает? Возможно, эти поиски позволили ему по-новому взглянуть на мир, и этот взгляд внушал ужас? Да, в этот миг тайна целиком содержалась под точными короткими движениями его скальпеля. А я здесь задыхался перед закрытыми дверями!

Был час ночи. Я еще не спал, тщетно пытаясь уснуть. Мне пришла в голову идея прибегнуть к испытанному средству для того, чтобы заснуть: почитать всякую чушь. Я взял наугад одну из старых газет, лежавших у моей кровати. Пробежал глазами рекламные объявления, сообщения о смерти, скучные статьи и различные сообщения, которые я читал уже не раз. Буквы начали плясать у меня в глазах; мне захотелось спать. Я уже почти засыпал. Когда мой взгляд вдруг привлек один заголовок на странице разных сообщений в одной старой газете. Речь шла о пропаже десяти иголок из радия стоимостью более двадцати тысяч фунтов в Управлении по радиологическим исследованиям в Каср аль-Айни. О краже было сообщено полиции инженером Рагебом Дамианом, директором Управления.

Сон тотчас же слетел с меня, я так и подскочил на кровати. Я читал и перечитывал текст этого сообщения, тер глаза, чтобы вновь прочитать имя Рагеба Дамиана, набранное крупными буквами. Газета была трехлетней давности. Я не знаю, почему я хранил ее все это время; возможно, из-за статистических данных о нервных заболеваниях в Египте, опубликованных в этом номере. Кто мог подумать, что, возможно, с такой легкостью я подойду к разгадке этой тайны. Рагеб Дамиан был в этом весь целиком. Именно он совершил ту краже, о которой сообщил в полицию. Чтобы тайком украсть радий, вор должен быть ученым и исследователем, способным знать о его применении и оценить его преимущества. Какой-нибудь простой воришка не станет протягивать руку, чтобы взять радий. Но куда он отнес его, украв его? Кому? Как? Какое значение имел для него этот радий? Несомненно, никакого.

Эта кража была тесно связана с исследованиями, проводимыми Рагебом Дамианом в это время. Возможно, он уже привел их в действие в этот день. Я записал дату на клочке бумаги и вырезал сообщение из газеты, чтобы сохранить его. У меня создалось впечатление, что я продвинулся на шаг вперед.

Рагеб Дамиан должно быть не хранил эти драгоценные иглы у себя дома или в своей лаборатории, где полиция произвела обыск. Иными словами, его настоящая лаборатория со всем оборудованием находилась в каком-то месте, скрытом от посторонних взоров. Немного поразмыслив, я пришел к выводу, что радиоактивное излучение, исходящее от иголок, возможно, позволит мне найти местонахождение инженера. Я записал в свой блокнот: купить счетчик Гейгера. Благодаря этому аппарату, который обнаруживает малейшее радиоактивное излучение, я, возможно, смогу узнать, где находится лаборатория и тайник с иголками из радия.

На следующее утро я первым делом купил счетчик. Потом разработал серьезный план поисков, по которому я разделил Каир на десять секторов; и каждый день я должен был медленно объезжать один из них, буквально сантиметр за сантиметром, на моей машине со счетчиком в руке. Именно счетчик должен был указать мне то место, где находится радий, а затем дом, комнату и, наконец, сейф. Мне оставалось только проявить терпение и прилежание.

В первый день я с большим воодушевлением проехал сектор Кубба Гарден в надежде, что он выберет себе место, близкое к своему дому. Но поиски были напрасны. Я глаз не отрывал от указателя счетчика, но он оставался неподвижным, точно погрузился в глубокий сон! На второй день я проехал по улицам квартала Меади, на третий – Докки, на четвертый – Гизу, на пятый – Гелиополис… Так я обследовал сектор за сектором с одинаковым терпением и точностью. Безрезультатно! Я уже решил, что он хранит эти иголки в стальном сейфе с двойными стенками и что при подобных мерах предосторожности радиацию, возможно, будет трудно обнаружить.

Подобная мера не удивила бы меня, ведь я имел дело с инженером, специалистом по радиоактивным материалам, которому хорошо известно то, что он украл. Но в таком случае, я, прикладывая немалые усилия, гонялся за чем-то недоступным. Я отказался от этого и вновь погрузился в отчаяние. Потом, не знаю почему, мне вдруг пришла мысль о красном блокноте. Почему-то мне внезапно подумалось о том, что было абсурдным считать, что это блокнот служил только для записи счетов от мясника, бакалейщика и аптекаря… Если дело обстояло так, то почему он положил этот блокнот рядом с микроскопом?

Я тотчас же вытащил блокнот из кармана и принялся листать его. Стоило мне пролистнуть первые страницы, как я, к удивлению своему, ближе к середине, обнаружил листки, заполненные химическими уравнениями, записанными карандашом. На одной странице – какие-то разбросанные заметки в форме размышлений: “Замечено, что зрительный нерв содержит более миллиона волокон или невритов; что передачи через нервы определенной длины, подобных нервам ног, усиливаются электрохимическими усилителями; что слизистая нервов в действительности представляет собой не что иное как амплификационное реле, точно такое, как в подводных телефонных кабелях. Каким образом аккумуляторы в нейтронах постоянно сохраняют свой заряд, и всегда ли они годятся для передачи и приема? Вот такой вопрос. В то время как сердечные мышцы сокращаются 70 раз в минуту, мышцы устрицы или ракушки сокращаются всего лишь один раз за несколько часов, чтобы устрица открывалась и закрывалась. Замечено, что мышцы крыльев насекомых сокращаются приблизительно 500 раз в секунду, и что эктомицин, из которого состоят мышцы этих насекомых, содержит протеин. Как происходят химические операции в этих мышцах при таком ритме и с таким совершенством? Шишковидная железа (подчеркнуто три раза). Радиоактивное воздействие на хромосомы”.

Я попытался разобраться в химических уравнениях, но увы! Моих знаний химии оказалось явно недостаточно. Почему этот особый интерес к шишковидной железе? Из анатомии мне было известно, что шишковидная железа была своего рода аппендиксом в мозгу, без какой-либо известной функции. Раньше считали, что она является вместилищем духовного знания. Странное смешное представление, давно уже опровергнутое учеными. Но что заставляло его размышлять над шишковидной железой и подчеркнуть ее название тремя чертами? Что заставляло его интересоваться хромосомами и воздействием на них радиации, эктомицином?

Представляли ли эти химические уравнения попытку узнать состав эктомицина? Эти заметки были записаны наспех; и все же они позволили мне заметить тот таинственный мир, в котором развивался этот странный исследователь. Но что же именно хотел узнать Рагеб Дамиан?

5

Тайну жизни! Именно это хотел постичь Рагеб Дамиан. Редкие слова, записанные в блокноте, намекали на это. Его исследования крутились вокруг проблемы электрохимических реакций в нейронах: производство электрических возбуждений, их передача на мышцы и сокращение мышц 500 раз в секунду у примитивного насекомого. Откуда происходит эта огромная сила, приводящая в движение крыло насекомого, подобно пропеллеру самолета? Какова природа этой магической материи, именуемой “эктомицин”, из которой состоит живая мышца? А хромосомы! Какая удивительная вещь, эти тонкие волокна, которые образуются в ядрах клеток и которые можно рассмотреть только под мощным микроскопом. Они содержат все наследственные характеристики человека; более того, они подобны архивам истории жизни, занесенным в живую материю и передаваемым от одного поколения к другому. Рагеб пытается раскрыть их тайну под воздействием радиации. Наконец, шишковидная железа, находящаяся в самом центре мозга, не более зернышка люпина, возможно, он открыл ее функцию? Что же удалось открыть этому тщедушному, бледному человеку?

Он совершает кражу и убийство. Да, вполне возможно, что эта смерть, которая показалась естественной. Всего лишь убийство, задуманное им для того, чтобы получить мозг своей жертвы. Один из этих ужасных опытов! Возможно, он вот-вот совершит еще одно преступление.

Я гнал машину по проселочной дороге между Каиром и Александрией, направляясь в Танту по моим семейным делам. Я вовсю давил на газ, мысленно теряясь в бесконечных вопросах, рождавшихся в моей голове, когда внезапно путь преградил мне большой грузовик. Я резко затормозил, машину швырнуло в сторону и выбросило на свежевспаханное поле. Я возблагодарил судьбу, поскольку машина мягко осела в разрыхленную почву. Иначе бы смерть была неминуемой.

Лицо мое было покрыто потом, пальцы не слушались, я дрожащей рукой вытер пот со лба. Вокруг машины столпились крестьяне, они были готовы помочь вытащить ее, поскольку она крепко засела в земле. Им удалось это сделать не без труда. Заводя мотор, я случайно взглянул на счетчик Гейгера, который я закрепил на передней панели машины. И не поверил своим глазам: стрелка сдвинулась с места, указывая на наличие где-то в окрестностях радиоактивного излучения. Укрытие Дамиана было где-то неподалеку, и я вот-вот обнаружу его. Достаточно было лишь раз или два проехать по окрестностям, чтобы точно определить источник этого радиоактивного излучения.

Я огляделся вокруг: вблизи проселочной дороги не было никаких домов, кроме небольшой виллы в полукилометре от того места, где я находился. Тут не могло быть никаких сомнений. Все наводило на мысль о том, что именно вилла в этом безлюдном месте и была тем местом, которое я искал. Сильное радиоактивное излучение означало, что радий хранился открыто, а не в стальном сейфе, который бы мог воспрепятствовать излучению; возможно радий использовался для какого-то текущего опыта. Я испытывал страшное напряжение внимательно разглядывая окна, занавешенные шторами. Я оставил машину на обочине дороги, на расстоянии, не вызывавшем никаких подозрений. Проникнув к вилле и поднявшись по ступенькам к входной двери, я остановился перед ней, нерешительно оглядываясь кругом. Стану ли я звонить? Нет. Малейший признак присутствия чужака позволит Рагебу Дамиану спрятать все, что он пожелает.

Надо найти способ захватить его врасплох, а для этого следует проникнуть в дом каким-то другим способом, не через дверь. Если бы я объехал виллу на машине и остановил бы ее за домом, под балконом, то я мог бы встать на крышу машины и спокойно, как кошка, запрыгнуть на балкон. Сказано – сделано. Теперь с балкона от внутренней части виллы меня отделяла лишь блестящая шелковая штора. Я осторожно откинул ее, скользнул взглядом внутрь дома и понял, что это был балкон спальни, где никого не было. Гостиная выходила в коридор, в конце которого была освещенная комната, через открытую дверь которой был виден большой автоклав.

Это была лаборатория. Несомненно, он был там, работал. Что делать: войти или спрятаться, подождав, пока он не выйдет из дома, чтобы я мог покопаться везде в свое удовольствие? Я предпочел спрятаться. Вернувшись в спальню, я скользнул под кровать, напряженно прислушиваясь к малейшему шороху. Прошел ужасный час, в течение которого я чувствовал, что превращаюсь в ледяную глыбу. Я не улавливал никакого шума, который выдавал бы присутствие какого-нибудь человека рядом со мной. Я подумал. Возможно, он специально оставил свет, выходя из дома, чтобы возможный вор подумал, что в доме кто-то есть.

Эта слабая надежда заставила меня покинуть мое укрытие. Я прошел в гостиную, а оттуда двинулся к открытой двери. Я испуганно огляделся и обнаружил, что в лаборатории в течение всего этого времени никого не было. Осторожно обойдя виллу, я твердо удостоверился в том, что здесь никого не было, и что хозяин вышел из дома. Нельзя было терять ни секунды. Моей целью была лаборатория.

На видном месте. Справа от двери я заметил в растворе формалина тот мозг, который я искал. Одного взгляда было достаточно для того, чтобы определить, что мозг был разрезан вдоль, и что из него была удалена шишковидная железа. На столе, стоявшем рядом, я увидел еще один мозг, потом третий, потом четвертый в растворе формалина: все они были разрезаны, как и первый, и изо всех были вытащены все те же шишковидные железы. Я оцепенел от ужаса. Возможно, я имел дело с кровавым маньяком, который приканчивал своих жертв, чтобы использовать для своих опытов? Или же те тайны, которые открылись этому человеку, свели для него на нет всякую ценность человеческой жизни, как только ему удалось постичь загадку жизни.

Я смотрел прямо перед собой. Там стоял генератор статического электричества, множество фильтров и перегонных кубов, красящие растворы, кислоты, щелочи, растворы с этикетками на бутылях, небольшие баки для выращивания живых тканей, микроскоп и т.д. В углу: стальной сейф с двойными стенками для хранения игл из радия. Он был открыт и пуст. В противоположном углу: достаточно любопытное кресло, похожее на зубоврачебное, по бокам которого было укреплено несколько рычагов. В изголовье кресла находились три стеклянных вакуумных лампы, которые напоминали те, что используются в рентгеновских аппаратах.

Все было организовано так, чтобы на человеке, сидящем в кресле, могли концентрироваться лучи, исходящие справа, слева и сзади. Три пучка лучей направлялись на три рефлектора и скрещивались в одной точке на голове пациента. Оператор мог определить их заранее, пользуясь многочисленными рычагами, расположенными вокруг кресла, оснащенными измерительными инструментами для измерения диаметра и периметра головы. Любопытное устройство! Я никогда не видел ничего подобного. Некоторые части этого аппарата были местного производства. Судя по всему, этот аппарат был изобретен наспех для решения определенной задачи. Но какого рода были лучи, исходящие от этой инфернальной машины? Радиоактивные лучи? В этом аппарате не было места для иголок из радия. Вакуумные лампы были иных размеров, нежели те, которые используются в рентгеновских аппаратах. В данном конкретном случае речь шла об особом вибрационном излучении высокой частоты, возможно, о гамма или бета-лучах или о каких-либо других коротковолновых лучах. Возможно даже, что он использовал радиоактивные изотопы. Но как он их получил без атомного реактора?

Я заметил ширму, за которой стояла вешалка. Вероятно, здесь посетитель снимал одежду и вешал ее, прежде чем подвергнуться медицинскому и химическому обследованию. Все это было подозрительным! За ширмой также скрывалась дверь, открывавшуюся в квадратную комнату, в которой находился еще один любопытный аппарат, очень похожий на небольшой атомный реактор, не являясь таковым в полном научном смысле этого слова. В центре этого аппарата в “бомбе” для радия лежали украденные иглы из радия.

Было очевидно, что этому человеку удалось в несколько этапов опрыскивать материал, делая его радиоактивным. Это радиоактивное излучение он использовал в своих экспериментах на живом мозге. Но зачем был нужен генератор статического электричества? Какую роль играл он во всей этой операции? Для чего нужны были все эти перегонные кубы, красящие растворы, пробирки, трубки! Несомненно, что его занимала и еще какой-то химический процесс.

Я посмотрел в микроскоп и с удивлением увидел в него бессчетное количество сперматозоидов, но не человеческих, а судя по всему, извлеченных из молок лягушек. Это подтвердилось, когда я увидел яйца лягушачьей икры в том же поле микроскопа. Все это указывало на то, что он пытался проследить процесс оплодотворения яйцеклетки, ее деление, формирование эмбриона и роль ядра и хромосом в этой операции. В микроскоп действительно можно было увидеть ядро яйцеклетки и хромосомы. Флакон с какой-то голубой жидкостью, стоящий рядом, заставил меня подумать о том, что это было для того, чтобы проверить воздействие химических веществ на хромосомы. Клянусь, это была лаборатория настоящего ученого!

На столе был рабочий журнал для заметок. Я поторопился открыть его, но тут мою руку точно парализовало: я услышал, как в замке поворачивается ключ, и как чьи-то быстрые шаги звучат в вилле. Потрясенный происходящим, я быстро огляделся в поисках места, куда я мог бы спрятаться. Была только эта ширма, я побежал за нее и изо всех сил старался сдерживать дыхание, когда Дамиан вошел в лабораторию в сопровождении какого-то человека с большой головой. Дамиан казался еще более худым и бледным, как никогда. Я услышал, что он сказал своему спутнику, указывая на кресло, похожее на зубоврачебное:

Он взял его за руку и прибавил, показывая на кресло:

Мужчина снял берет: он был совершенно лысым. Я тотчас же разгадал его обман: Дамиан завлек лысого в свою лабораторию, пообещав ему вылечить его от облысения. Таким образом, сейчас он его посадит в кресло, направит эти адские лучи на его голову, заставит его сесть так, как это требуется для эксперимента, то есть для преступления, если он сочтет для себя, что посетителя стоит свести до состояния мозга среди стольких других, которые плавали в растворе формалина на столе!

Я чувствовал, что вот-вот и сам стану свидетелем страшного убийства. Пока лысый усаживался в кресло в голову мне приходили тысячи разных идей. Тем временем Дамиан принялся измерять голову своего клиента при помощи многочисленных измерительных приборов, закрепленных на рычагах, и записывать данные измерений в свой блокнот. Затем он изменил положение ламп и изменил углы отражения лучей, чтобы скомбинировать их с необходимыми расстояниями. После чего он взял в ящике стерильный шприц и наполнил его голубой жидкостью, похожей на ту, что была во флаконе, и впрыснул ее в вену пациента.

- Я начну лечение через десять минут, - уточнил он, посмотрев на часы.

“Почему именно через десять минут?” – спрашивал я себя. На помощь мне пришли мои медицинские знания: именно столько времени требовалось для того, чтобы жидкость, впрыснутая в кровь, достигла шишковидной железы и воздействовала на нее. Тогда и могло начинаться “лечение”, то есть с трех углов на шишковидную железу направлялись эти адские лучи.

Вероятно, через несколько минут начнется ужасное преступление, а я был там и все видел своими глазами! Надо было что-то сделать, да, что-то сделать.

6.

Прошло десять минут. Дамиан включил электрический ток и начал манипулировать кнопками на аппарате. Слабо светили три катодных лампы, а адская машина свистела все громче. Я в страхе огляделся вокруг и обнаружил за спиной у себя рубильник, он был точно спасательный круг в последнюю минуту брошенный утопающему. Не колеблясь, я вырубил электричество: свет во всем доме погас, и в комнате стало совершенно темно.

- Ну вот, опять авария! – проворчал Дамиан. – Господь так пожелал, прибавил он раздраженно, но решил подождать.

Ожидание затягивалось, а электричество не включалось. Я вздохнул с облегчением в своем углу. Прошел долгий час. Дамиан решил воспользоваться карманным фонариком.

-У меня такое впечатление, что эта авария на всю ночь, лучше отложить лечение на завтра.

Они направились к выходу. Я услышал, как дверь открылась, шаги, спускающиеся по лестнице и удаляющиеся по дороге. Я быстро понял, что мое присутствие за ширмой позволяет мне наблюдать все, что происходит в комнате, и в то же время дает мне возможность отключать свет и, в случае необходимости, убежать в темноте через заднюю дверь. Это было идеальное место, находясь в котором, я всегда оказывался в центре событий. Я совершенно не собирался сталкиваться с Рагебом Дамианом; для того, чтобы все узнать, я хотел, чтобы он действовал свободно и думал, что он был совершенно один в своей лаборатории. Таким образом, я решил не покидать этого места.

Проходили минуты, которые мне показались часами, после которых я услышал, как ключ поворачивается в замке и шаги входящего Дамиана. На это раз он был один, карманный фонарик оставлял небольшой светящийся круг вокруг его руки. Рассчитанным жестом я включил рубильник, в лаборатории вспыхнул свет. Дамиан резко прикусил губу и сказал с явным сожалением:

Потом он потер руки, бросая на лампы тяжелые укоризненные взгляды, открыл тетрадь, посмотрел в микроскоп, бросил стеклышко со сперматозоидами в раковину, взял в ящике живую лягушку, точным ударом скальпеля разрезал ее, вылил на другое стеклышко сперматозоиды из нее, положил их под микроскоп, понаблюдал за ними и быстро записал свои замечания. Он капнул на стекло несколько капель голубой жидкости и вновь принялся рассматривать это в микроскоп и записывать свои наблюдения.

Спустя час непрерывной работы Дамиан поднялся, он явно устал, огляделся вокруг, обхватил руками голову, потер лоб и глаза, точно для того, чтобы прогнать сон. Затем я увидел, как он взял из лотка с кипящей водой шприц, наполнил его голубой жидкостью, закатал рукав, и ловко воткнул шприц себе в вену. Он посмотрел на часы. Спустя десять минут от направился к своей адской машине, сел в кресло, направил свет одной лампы себе на лоб, другой – на висок, третьей – на другой висок. Он нажал на кнопки, лампы загорелись слабым светом и аппарат начал издавать зловещий свист.

Кровь застыла у меня в венах при виде того зрелища, которое мне довелось увидеть. Дамиан производил над самим собой этот смертельный опыт. Это была та же жидкость, которую он впрыскивал в вену пациента: возможно, половину от того количества, но той же жидкости. Усевшись на то же самое место, он направлял на свой мозг те же самые ужасные лучи. Мог ли он регулировать их интенсивность по своей воле при помощи кнопок, до которых он легко мог дотянуться? Я думаю, что да, принимая во внимание ряд амперметров и вольтметров, укрепленных на пульте аппарата.

Он не замедлил впасть в состояния транса: мышцы его напряглись как железные прутья; в глазах появился какой-то пугающий взгляд; можно было подумать, что он воочию видел, как перед ним открываются ворота ада. Затем наступило состояние полного бессознания, в которое он погрузился, расслабившись, подобно тому как погружаются в глубокий сон. Он начал говорить. Тон его был спокойным и четким, похожим на тот, который так поразил меня во время его приступа у меня в клинике. Как и в тот раз, он говорил на чистейшем испанском языке. Я смог перевести слова, обращенные к Дону Себастьяну Камильо.

- Друг мой, то, что произошло в тот день, навеки врезалось в мою память. Для меня не было удивительным, что мина разорвалась именно в тот момент. Я был в курсе всего… я видел мину перед собой, да, я ее видел моими собственными глазами.

Голос совершенно изменился, как будто и другой человек, Дон Себастьян, был здесь, отвечая первому человеку, задыхаясь, с иным выговором:

- Существует некое психологическое состояние, известное лишь тем, кто в течение долгого времени находился на войне. Это состояние охватывает солдата и заставляет его бежать навстречу смерти, точно какой-то внутренний импульс отдает ему приказ навсегда покончить со всем этим безумием. И тогда он проникает на линию огня и открывает объятия навстречу смерти.

Дон Мигель расхохотался.

- Ты меня арестуешь? Ты что, не видишь, что вот уже на протяжении двух месяцев я практически парализован в этой рубахе и этих штанах из гипса, и не могу пошевелить ни рукой, ни ногой. Ты собираешься арестовать этот гипс, чтобы поместить его в гипс!

И снова громкий смех наполнил комнату.

- Как ты, сержант Себастьян Камильо собираешься произвести мой арест? Ты забываешь, что ты прикован к постели здесь, рядом со мной, что у тебя нет обеих рук и, как и я, ты в гипсе.

Дон Себастьян взревел:

Дон Варгас усмехнулся и возразил:

- Но, сержант, вот уже давно, как никакого закона нет. Ты что, забыл, что мы проиграли войну и что теперь в силе другой закон?

И, вновь рассмеявшись ледяным смехом, он сказал:

- Взгляни вокруг. Мы теперь пленники, а не герои. Знамена, которые вывешены здесь, - это чужие знамена. Мы кончены, и с миром тоже покончено.

И тогда Дон Себастьян закричал что было сил:

Потом этот крик превратился в лай, потом в стон, в сдерживаемые рыдания, в какие то блеющие звуки.

- Но я не хочу умирать! – вскричал Себастьян, - я хочу жить, понимаешь, жить!

Крики исчезли, уступив место глухому рыданию. Дамиана сотрясали утробные рыдания. Было совершенно очевидно, что он всего лишь является инструментом воспроизведения этих странных звуков, которые он произносил, всего лишь своего рода рупором, радио, пластинкой, магнитной записью.

Духи? Кто были эти Дон Камильо и Дон Варгас? Существовали ли они в реальности? Я увидел, как Рагеб Дамиан медленно открыл глаза, огляделся, с трудом протянул руку и нажал на какую-то кнопку. Накаливание и свист прекратились. Я обнаружил, что он записал на магнитофон все, что происходило. Он был очень бледным, глаза его были налиты кровью. Он жадно проглотил глоток жидкости из термоса, включил магнитофон, чтобы прослушать записанный голос, когда он был в коме, и записал свои наблюдения в блокнот. Потом он зевнул, с трудом встал с кресла, взглянул на наручные часы, стер пот со лба, погасил свет и отправился в спальню.

Я оставался на своем месте до тех пор, пока не услышал, как он закрыл за собой дверь.

Первой моей мыслью было украсть блокнот, но я побоялся, что, проснувшись ночью и вернувшись в лабораторию, Дамиан может обнаружить пропажу и, испугавшись, может покинуть свое пристанище, обрекая меня окончательно потерять его следы. Было лучше, чтобы все оставалось на месте. Я вышел на цыпочках из своего укрытия и покинул дом.

Когда я с ветерком ехал по дороге, мне внезапно в голову пришла такая мысль: послать телеграмму моему другу, который был послом Египта в Мадриде, и спросить его, не известно ли ему чего-либо о Доне Мигеле Варгасе и о Доне Себастьяне Камильо. Воевали ли они во время гражданской войны? Как распорядилась с ними судьба? Это была слабая надежда, но я цеплялся за нее.

Часы у меня над головой прозвонили десять раз в то время, когда я дописал последнее слово в телеграмме и передал ее почтовому служащему. Когда на машине я возвращался домой, дождь лил как из ведра. Дорога блестела под дождем. Тысячи мыслей одолевали меня. Может быть, я нес всякий вздор? Может быть все это иллюзия то, что я видел и слышал? Кошмар? Сон? Разговор между этими двумя людьми Доном Камильо и Доном Варгасом, которых, возможно, и не существовало в реальности? Эти слова, которыми, лежа на соседних кроватях в госпитале, обменивались два военнопленных, двое раненых, закованные в гипс и борющиеся со смертью ? И это последнее слово в разговоре, этот крик Дона Камильо: “Но я хочу жить!”.

Было совершенно очевидно, что Испания больше не воюет и что разговор касался закончившейся войны, вероятно, гражданской войны. Весь этот разговор был воскрешением прошлого устами медиума Дамиана. Было ли такое возможно? Возможно ли, чтобы голоса оставались в воздухе на протяжении многих лет до тех пор, пока медиум не возродил их? Или же это был крик желания жить, который придал этому прошедшему прошлому возможность возродиться? Было ли это чудо воли? Крик упорного неприятия смерти? Но чья это была воля? Воля мертвого обычно умирает в то же время, что и он.

Может, я снова брежу? Как это все ошеломляло!

7.

Я ходил взад и вперед по комнате, закрыв дверь. Я присаживался на край кровати, вставал, садился за письменный стол. Попытался что-то написать. Я размышлял, ломая голову, как будто я складывал какие-то таинственные головоломки из слов, которые никак не соединялись одно с другим. Я попытался собрать все странные факты, рассеянные в этой трудной загадке с того самого первого несчастного дня, когда я увидел лицо Дамиана. Преступление в доме № 15 по улице Ибн аль-Валид в квартале Кубба, обезглавленный труп на греко-католическом кладбище, мозг с извлеченной из него шишковидной железой и разрезанный вдоль, лежащий в растворе формалина, не считая других мозгов, лежавших в лотках. Но где же головы, - спрашивал я себя, - где же тела?

Что делает этот безумец со своим адским инструментом, который он направляет на череп жертв? Какие страшные лучи он открыл? В чем заключаются эти ужасные поиски, которые он проводит над сперматозоидами, извлеченными из живых лягушек? А эта голубая жидкость, которую он использует в экспериментах? Как объяснить этот нервный кризис, который охватывает его время от времени? И в чем истина тех звуков, которые он выговаривает в бреду? Десятки и десятки вопросов, на которые нет ответа. И самое страшное, это ощущение того, что человек этот соскальзывает к катастрофе. Что может стать с ним, если он потеряет рассудок? Что может произойти, если навсегда будет разорвана наша связь с истиной. Надо было любой ценой найти средство для того, чтобы прояснить все это до того, как не станет слишком поздно. Но как?

Как мы можем узнать то, что твориться в черепной коробке? Как раскрыть то, что твориться в голове?

Я нервно шагал по комнате, когда слуга постучал в дверь и передал мне телеграмму. Она пришла из Испании, я ждал ее. Лаконичный текст: “Дон Себастьян Камильо, тореадор, умер в гражданскую войну в Испании. Установить личность Дона Мигеля Варгаса не представляется возможным”. Значит. Все это было правдой. Звуки эти не были бредом больного, и имена не были чистой выдумкой замутненного разума. Эти имена носили люди, которые существовали в реальности. Слова не были плодом воспаленного воображения. Они были произнесены когда-то, десятилетия тому назад в конце гражданской войны двумя пленными – Доном Камильо и Доном Варгасом на больничной койке, где они боролись со смертью. Их слова канули в небытие, а Дамиан их просто уловил в пространстве.

Как могло произойти подобное чудо? Благодаря какой-то части мозга, о которой нам ничего не известно, судя по всему, благодаря какой-то части, которая у нас не функционирует и которая не может быть ничем другим, как шишковидной железой. Дамиану удалось возбудить ее электрическими разрядами и химическим раствором. Который он впрыскивал себе в вену. И тогда железа обретала крайнюю чувствительность, становясь своего рода внутренним органом, способным видеть и слышать через время, своего рода радаром, обнаруживающим события, несмотря на покрывало прошлого. В это трудно было поверить! Но в конце концов, кто знает, что могло бы произойти, если бы слепой червь смог вообразить себе, что его примитивная нервная система включает зачатки слуха и зрения! Что произошло бы, если бы червь подумал, что спустя много лет его далекие потомки будут иметь глаза и уши. Можно с уверенностью сказать, что он счел бы это крайне удивительным и невероятным. Так же обстоит дело и с нами, мы слепы перед будущим. Мы не можем представить себе, что возможно видеть и во времени, как мы видим в пространстве, что история может стать для нас видимой и что в нашем мозгу есть зачатки любопытного аппарата, способного вспоминать о прошлом и читать в нем, как это сделал бы глаз, все, что оно содержит в себе. Что еще более волнительного может быть для духа!

Лик мира, вероятно, сильно бы изменился, если бы нашему зрительному полю удалось расшириться до такой степени, чтобы позволить нам видеть прошлое так же хорошо, как и настоящее, воспринимать события прошлого так же отчетливо, как и те, современниками которых мы являемся. Мы стали бы похожими на ангелов, на пророков, на богов! Но каким образом это может стать возможным? Как мне постичь тайну этого человека, как узнать то, что открылось ему? Для успешных действий был совершенно необходим четкий план.

На этот раз я прекрасно знал дорогу. Я снял слепок с замка и сделал себе ключ. Я тайно проник на виллу в то время, когда Дамиана не было дома. Все в лаборатории было на месте. Стерилизатор со шприцами кипятился на электроплитке. Коснувшись генератора лучей, я заметил, что он еще был теплым: значит, совсем еще недавно он был включен.

Не успел я как следует поразмыслить обо всем этом, как на ступенях лестницы послышались шаги Дамиана, и в замке повернулся ключ. Я быстро спрятался за ширму и увидел, как он вошел; в руках он нес большой пакет, который он положил на стол и открыл. В стеклянной банке был паук, один из тех гигантских пауков, которые во множестве встречаются в жарких экваториальных областях. По коже у меня пробежала дрожь при виде головы этого насекомого и множества маленьких блестящих глаз на ней. Мне казалось, что его глаза пристально смотрели на меня в моем укрытии. Время от времени паук поворачивался вокруг себя, шевеля головой со множеством глаз, похожий на купол обсерватории, и разглядывая обстановку в комнате. Я начинал дрожать в своем укрытии каждый раз, когда на меня смотрели его бесчисленные глаза.

Это длилось недолго, поскольку, вооружившись каким-то необычным режущим инструментом, очень похожим на вилку, Дамиан не замедлил открыть банку и медленно вонзил инструмент в спину паука, разрезав его живого вдоль. Потом он ловко скальпелем рассек ему голову. Спустя несколько мгновений он извлек оттуда какое-то белое студенистое вещество круглой формы и положил его в пробирку, содержавшую раствор. Я увидел, как студенистое вещество постепенно растворилось в жидкости и превратилось в беловатую эмульсию, к которой он добавил множество других растворов. Затем он поставил эту смесь в центрифугу, чтобы отделить осадок от светлой жидкости.

Обработав это в центрифуге в течение нескольких минут, он собрал осадок в стеклянную банку, прибавил несколько капель концентрированной серной кислоты и спирта, и наполнил банку наполовину дистиллированной водой. Затем он сделал что-то вроде дистилляции, в ходе которой он добавлял капли разных растворов. Спустя некоторое время я был уже не в состоянии более четко различать эти химические операции, из было слишком много для того, чтобы я мог подробно уследить за ними, тем более, что мне была неизвестна природа большинства используемых растворов. Я смог только понять, что он подвергал этот экстракт очень сложной химической обработке, чтобы, в конце концов, получить всего лишь несколько кубических сантиметров какой-то желтой жидкости.

Я увидел, как он очень осторожно перенес эту жидкость к автоклаву, поставил ее туда и установил время на таймере, с удовлетворением посмотрел вокруг себя, зевнул и прошел из лаборатории в спальню. Он совершал каждую операцию спокойно и уверенно, что доказывало, что он заранее знал, чему соответствует каждый жест, поэтому он даже смог выйти из лаборатории поспасть, будучи в полной уверенности, что все пройдет самым обычным образом.

Прошло несколько минут. В спальне все затихло. Дамиан спал.

Будучи не в силах справиться со своим любопытством, я оставил свое укрытие и тотчас же направился к таймеру на автоклаве, чтобы узнать, на какой час он поставил указатель. На десять часов. Значит, он предоставил себе два часа отдыха. Таким образом, у меня было два часа до того, как его разбудит сигнал автоклава. Целых два часа! Это было и много, и слишком мало.

Я бросил взгляд на паука, на его разъятую голову и на зияющую дыру, в которой находилось то студенистое вещество, которое он вытащил оттуда. Это был не мозг паука, как я себе представлял, а его слюнная железа. Именно для того, чтобы заполучить ее, Дамиан разрезал ему голову. Почему же он прилагал столько усилий для того, чтобы заполучить слюнную железу паука? Я открыл журнал записей, полистал его: большинство страниц были заполнены особыми химическими знаками. Их невозможно было расшифровать, не имея ключа. На одной странице были заметки карандашом: экстракт из почек мушмулы; скорость роста оплодотворенной яйцеклетки (зародыша) в щелочно-солевом растворе; гормоны в качестве катализаторов; невозможно нагреть раствор свыше 40 градусов, не убив при этом все сперматозоиды…” и еще какие-то зачеркнутые и неразборчивые строки.

Было очевидно, что он проводит свои исследования в самых различных направлениях. Было отчего прийти в замешательство. Я попытался установить возможную связь между слюнной железой паука, сперматозоидами, оплодотворенной яйцеклеткой и почками мушмулы. Какая связь могла существовать между всем этим? Да, именно. Какая связь? И все же, в самом деле, связь существовала. Как мне показалось, она заключалась в том, что все эти вещи общим имели то, что были живыми и быстро росли. Почка из всех частей дерева является самой живой и растет быстрее всего. Так же дело обстоит и с зародышем. Слюнная железа, производящая нити, из которых паук ткет свое жилище, является самым активным элементом животного. Сперматозоид также содержит по своему органическому составу зачатки обновления и жизни более, чем никакая другая энергетическая клетка.

Таким образом, Дамиан пытается проникнуть в тайну энергии, жизненной силы, роста и обновления, для этого он выбрал живые материалы среди веществ, которые наилучшим образом удовлетворяют этим условиям. Его цель – выделить все эти химические экстракты, обладающие волшебным действием, свойством генерировать жизнь, рост, энергию. Он ищет природный возбудитель жизни.

Я приподнял крышку автоклава и увидел некоторое количество экстрактов, на каждом из которых был номер и указатель зашифрованным кодом о его происхождении. В углу находилась голубая жидкость, которую он впрыскивал себе в руку. Я взял пробирку. У жидкости был странный запах, который напоминал запах чеснока.

Рассматривая жидкость, я уловил какой-то шорох у себя за спиной. Я обернулся. Передо мной стоял Дамиан. Глаза его были налиты кровью, веки опухли, щеки впали, волосы были всклокочены. Он двигался медленно, словно только начал учиться ходить, казалось, что он вот-вот упадет. Из его широкого рта не доносилось никаких слов. Охваченный ужасом он протягивал руку к пробирке, которую я держал в руке. Губы его дрожали. Изо рта текла слюна. Я увидел, что он хватает губами воздух, словно ему тяжело дышать, а потом он рухнул на пол во весь рост.

Я подбежал к нему. Он задыхался, открывал и закрывал глаза, терял сознание на какой-то миг, потом огладывался вокруг себя. “Я никого не убивал, - прошептал он, - я убил себя. Те, кто умер, не были убиты мной; они умерли, потому что их жизнь закончилась, ведь каждый из них прожил по миллиону лет. Чего еще они могли просить от жизни? Я тоже прожил миллион лет. Я видел вас при вашем первом рождении; вы не знаете, что вы рождались несколько раз, бессчетное число раз и что вы старый… старый, такой же старый как и большая пирамида”.

Его взгляд помутнел, казалось, что он перенесся в мир иной. Он смотрел на меня так, словно сквозь меня он видел пустоту.

8

Состояние Дамиана было довольно странным. Кома? Конечно же, нет, поскольку он казался совершенно в здравом уме и рассудке; в глазах его был какой-то странный блеск. Те предметы, на которые он смотрел, казалось, сообщали о себе непривычные формы и значения. Он смотрел на меня, улыбаясь, как дитя.

- Каким именем мне вас называть, - прошептал он, - ведь у вас не одно имя, а более тысячи имен. Назвать ли вас тем именем, которое вы носили во времена мамелюков? Или во времена турков-османов или во времена Фатимидов? Вы можете представить себе, что в те времена вас звали Бахлуль эль-Халаби?

Он расхохотался. Мне показалось, что это, хотя и странное имя, было мне знакомо.

- Бахлуль, - продолжал он, улыбаясь, - Бахлуль… Вообразите себе немного. Поскольку на самом деле вы были шутом-бахлулем у халифа, именно шутом! Который прыгал перед халифом, чтобы позабавить его. Вы были малнького роста, не выше моего плеча. Да, да! У меня и сейчас в глазах стоит, какие штуки вы выделывали в прошлом. (Он снова расхохотался). Вы были так милы, Бахлуль!

Потом, взглянув на меня совсем по-другому, он сказал:

Не хотите ли вы пролистать одну за другой ваши собственные страницы? Не хотелось бы вам пережить историю всех времен?

Он на мгновение умолк, обхватил голову руками и взгляд у него был исполнен боли. Взор его затуманился; он снова стал задыхаться; зрачки его расширились; слова слетали с его губ подобно слабому прерывистому свисту.

- Больше никакой надежды… Я умру… Я… умираю… Свет меркнет у меня в глазах… мир погружается во мрак… мрак… свет… свет… Доктор Дауд… эликсир… лучи… лу…

Он схватил себя за шею и стал извиваться, словно чья-то рука душила его. Он сказал свистящим шепотом:

- Я никого не убивал, - силился он крикнуть. Я говорю вам, что я никого не убивал. Я даровал каждому миллион лет… миллион лет… Настоящая жертва – это я, я, который умирает сейчас, не находя для себя ни одного мгновения, ни единого мгновения, чтобы жить… Дауд, эликсир…

Я прижал его к груди. Мой язык, который парализовало от страха, наконец развязался:

Он замолчал, закрыл глаза. Я с силой тряхнул его.

Потом, откинув голову назад, он угас. Он был мертв! Я не мог этому поверить. Я коснулся его глаз: в них больше не было блеска. Остекленевшие зрачки уставились в пустоту.

Жизнь Дамиана действительно завершилась. Моя последняя надежда умерла у него на устах.

Я с ужасом огляделся вокруг. В одну секунду я осознал страшную истину. Я был единственным наследником этой тайны. Никто, кроме меня, не знал жизни и смерти Дамиана. Как я должен себя вести? Я был с трупом на вилле, находящейся на проселочной дороге. И в тот момент во мне. К моему удивлению, проснулся врач. Невозможно было добиться от Дамиана ни единого слова, но здесь было его тело, у меня был его мозг. Я мог одним взмахом скальпеля узнать, что такого было в этому мозгу, способном видеть прошлое и проникать сквозь завесу времени. Мне, как ученому, следовало что-то предпринять. Тогда мне показалось, что время проходило подобно скорому поезду, колеса которого размалывали меня. Надо было действовать как можно скорее, пока не затвердели ткани. Я взглянул на лоток с инструментами и на скальпель, которым, часом раньше был разрезан тот самый паук. Мое научное любопытство было сильнее моего страха. Я взял скальпель и, не теряя больше времени, принялся за дело. Мне нужна была пилка для костей. В лотке их было несколько. Число их уже само по себе свидетельствовало о том, что Дамиан довольно часто производил подобные операции. Спустя полчаса напряженной работы мне удалось достигнуть мозга. Явно произошел прилив крови к мозгу: кровеносные сосуды его были явно расширены.

Первое, что я заметил, сделав продольный разрез мозга, это был размер шишковидной железы: она была в три раза больше обычной. Я с большой осторожностью извлек ее и положил в соляной раствор. Вся тайна заключалась в этой небольшой железе, величиной с зернышко люпина.

Я почувствовал, что то, что мне оставалось сделать было едва ли не самым трудным: я должен был сделать срезы и рассмотреть их под микроскопом, чтобы удостовериться в тех изменениях, которые произошли в этих клетках. Я знал, что найду все необходимые для этого инструменты: Дамиан неизбежно должен был пользоваться ими каждый раз.

Я не ошибся. В углу находился современный инструмент для получения необходимых срезов. Все было у меня под рукой, словно Дамиан знал, что мне это понадобится. Я получил несколько срезов, которые я подкрасил, чтобы исследовать их при помощи микроскопа. Первый срез, который я рассматривал, представил мне знакомую картину. Клетки очень походили на раковые. Никакого сомнения в том, что это было именно то, что я увидел в микроскоп в квартире № 15 по улице Ибн аль-Валид. Тогда я подумал, что речь идет о зародышевой ткани. Но это было не так, это был срез шишковидной железы. Рак? Нет, поскольку не было деления в клетках. Единственной общей точкой с раком была живучесть клеток, скорость их роста и их жадность к красящему веществу. Клетки шишковидной железы были в состоянии сильной активности, и ничего более.

Я уверен, что Дамиан добился этого результата при помощи эликсира, который он впрыскивал себе и при помощи лучей, которые он не раз использовал в качестве возбудителя. Я начал кое-что понимать. Но каким образом Дамиан получал свой эликсир из экстрактов раскрывающихся почек, паучьих желез и сперматозоидов? В чем именно состояла химическая обработка? В тех записи, которые он оставил, содержались подробности в зашифрованном виде. И тот, кто знал ключ к шифру, навсегда умолк. В любом случае, эликсир был здесь, и, может быть, можно было проанализировать его и свести к составляющим его элементам. Здесь был также аппарат для производства лучей; технически было возможно понять, как он устроен. Сколько надежд! Но было и другое, что, по моему мнению, было куда важнее, чем все эти надежды; более ценный опыт, чем все эти химические опыты… живой опыт.. Чтобы я попробовал! Чтобы я сам пережил опыт этой игры… Чтобы я прожил миллион лет, чтобы я увидел прошлое!

Вся эта идея пугала меня, сковывала мою волю и одолевала мои чувства. Я забыл обо всем и помнил лишь об одном: принять эликсир и направить на себя эти магические лучи, чтобы увидеть то, чего не видели ничьи глаза, и услышать то, чего не слышали ничьи уши. Съесть плод с запретного дерева… древа познания… и проникнуть в обетованный рай!

Я буквально растворился в этой идее; она затмила мой разум. Я был точно ребенок перед великолепным пирогом, о котором он знает, что тот отравлен, но, истекая слюной, хочет непременно попробовать его! Движимый непреодолимым инстинктом, похожим на ту самую силу, которая привлекла Адама к яблоку, я почувствовал, что судьба схватила меня. Все мои живые силы несли меня к этой тайне. Да, я хотел жить миллион лет, рождаться миллион раз, познать подобное бессмертие.

Спонтанным жестом я наполнил шприц голубой жидкостью и воткнул его себе в вену. По мере того, как его содержимое медленно смешивалось с моей кровью, я испытал какое-то свежее ощущение, неясное оживление, словно дрожание листьев под весенней росой… состояние пробуждения… порыв… опьянение… силу, расцвет, подобный распусканию почек. Странное чувство новизны, стремление ко всему сразу, поскольку, в моих глазах, все казалось предназначенным для того, чтобы привлекать меня. Нектар, очищенный источниками счастья!

Зазвонил таймер. Я вспомнил о десяти минутах. У меня было десять минут для того, чтобы подготовиться для приема радиации. Мои медицинские познания и мой опыт в антропометрии черепа помогли мне установить компас и тонкие рычаги аппарата, зафиксировать три катодных трубки на точное место в отношении моей головы таким образом, что пучки лучей могли скреститься в центре мозга, на шишковидной железе. Затем я нажал на кнопки вольтметра и амперметра, мне оставалось лишь нажать на красную кнопку, чтобы начать начало конца.

С безграничной страстью, точно речь шла о губах самой прекрасной женщины, я нажал на кнопку. Трубки слабо вспыхнули, и раздался глухой свист.

9.

То, что произошло, невозможно описать никакими словами. Любой словарь оказался бы здесь бессилен. Если я говорю, что меня охватил ужас, то этот "ужас" не имел ничего общего с тем, что знаком и привычен нам - он был другого рода, не имеющий обозначения в обычном языке, мне казалось, что мозг мой испаряется, что разум улетучивается. Можно было бы сказать, что некая пелена приоткрылась над каким-то пугающим миром, над неким лабиринтом, где теряются все смыслы. Красное пыльное небо окутывало все; это был мир, где смешивались бесчисленные тени морей, гор и долины; древние города с мощеными улицами и сводами галерей: люди в давно устаревших одеждах; неясные голоса.

Этот внезапный переход сопровождался судорогами, которые связали мой язык, лишили меня дара речи, парализовали меня и я стал подобен двум широко открытым от удивления глазам, подобным двум дырам в гипсовой маске, устремленным в пустоту.

Но по мере того, как проходило время, меня стало охватывать другое ощущение, совершенно отличное от первого. Я начинал чувствовать, что этот странный мир, который открылся мне, не был совершенно непривычным. Он был, до некоторой степени, даже близким; я узнавал некоторые его стороны: это был более подлинный, более реальный мир, чем наш обычный. Мне почти удавалось называть предметы, которые я видел, останавливать людей, которые бежали в многочисленных потоках, называть их по имени. Это был мир и люди, которых я знал; мир, где я уже когда-то жил. Как мне описать его, чтобы вы могли представить это себе? Представьте себе мир, различные элементы которого пересекались бы друг с другом, образы которого переплетались бы, подобно разрисованным витражам, налагаемым один на другой: когда каждый образ позволяет видеть, благодаря своей прозрачности, те, которые находятся внизу. В каждом человеке можно было увидеть другого, третьего, четвертого и так до бесконечности. Были также звуки, цвета, события, время, эпохи и века в этих в этих кишащих людьми напластованных мирах. Однако, с точки рения разума это совсем не казалось неким смешением; каждый элемент здесь различался от другого, и что еще более любопытно, казался вразумительным и естественным.

В этом мире каждый индивид казался не изолированным, но множеством индивидов и лиц, подобно кадрам на киноленте, если ее рассматривать невооруженным глазом. В этом мире можно было увидеть не данного конкретного человека, но его историю на всем ее протяжении и его эпоху. В свою очередь время в этом пространстве улавливалось не интуитивно - оно имело свои конкретные и прекрасно видимые измерения. Это был ничуть не легендарный, а реальный подлинный мир. Некий мир, который знал меня так же хорошо, как и я его.

Вот среди бесконечной толпы идет какой-то человек, смотрит на меня, улыбается и называет меня по имени - Исаак. Да, именно так меня зовут - Исаак. Я прекрасно знаю, что это мое имя. Мы идет вместе с ним пропустить стаканчик-другой в трактир, устроенный в каком-то старом доме. Я знаю это место, и трактир, и прислугу. Завидев меня, все приветствуют меня с улыбкой, которая выдает давнее знакомство. Мой приятель Дакран рассказывает мне о женщине, которую он купил на невольничьем рынке, о запахе ее пота, о ее пышных бедрах. Я смеюсь и пью; нам подают жареное мясо с пряностями, и мой приятель говорит мне: "Попробуй эти пряности, они преотличные, их привезли из Басры!”

И вдруг у входа в трактир слышится звон щита, кольчуги и оружия, затем крик, приглушенный стон и чьи-то быстрые шаги. Мы встаем, слегка пошатываясь. У двери испускает дух воин с перерезанным горлом. Я отнимаю руку, обагренную кровью, и вижу прямо перед собой вооруженного до зубов воина, который говорит мне: "Проклятый Исаак! Убийца! С твоих рук капает кровь!" Я оглядываюсь: мой спутник убежал, спасая свою шкуру.

- Проклятый Исаак! Торговец ядом! Ты - само проклятье для жителей Багдада.

- Друг мой, да смилуется над тобой Аллах, я торгую не ядами, а лекарственными растениями.

- Лекарственными растениями или же талисманами и заклинаниями? Неверный! Нечестивец!

- Я не занимаюсь чародейством; оставь меня, да смилуется над тобой Господь! Я - чужестранец, перс, я не из этих краев.

- Сегодня же вечером ты, перс-чужестранец, погостишь в тюрьме, а завтра предстанешь перед великим справедливым судьей, а послезавтра, если позволит Аллах, тебя зароют в землю!

- Клянусь Богом, я невиновен.

- Именем какого Бога, клянешься ты, неверный?

- О люди, я невиновен.

- Неверный! Перс!

- О люди, я невиновен.

Я кричу во все горло, целуя ему руки и ноги и дрожа от страха. Все напрасно. Я провожу ночь в тюрьме в кромешной тьме, сырость и холод пробирают меня до самых костей. Вокруг меня слышится чей-то храп, шорох передвигаемых предметов, кашель, хрип умирающих. Наутро перед судьей этот воин свидетельствует, что видел, как я убивал другого воина, и что руки мои были в крови. Судья приговаривает меня к смертной казни, и палач рубит мне голову перед дворцом Омейядов. Я умираю, но до бесконечности, поскольку в этом странном мире никто не заканчивает свою жизнь: все бесконечно возрождаются и вновь живут.

И вот уже я в “ Монастыре Фиников ”, в Синайской пустыне. Я - епископ Жан, добропорядочный святой отец, сердце которого преисполнено любви. Моя жизнь посвящена молитве и поклонению, пищей мне служат сухие финики и ячмень, дни мои проходят в созерцании и размышлении, со всех концов земли ко мне приходят люди за благословением. Жизнь, исполненная прощения. Нет... Нет, мне это не снилось. Когда палач рубил мне голову перед воротами дворца Омейядов, то, что я ощущал, не было кошмаром; я жил и умирал; моя жизнь была реальной, и мои страдания тоже.

В те мгновения, когда я вдруг вспоминал о себе, что я доктор Дауд, это было таким бледным образом, что казалось мне сном. Какое видение! Десятки раз я обнаруживал себя в стольких местах под десятками имен. Каждый раз я приходил в этот мир другим человеком, как действительно новый человек. Время во всей его полноте принадлежало мне, я проживал его день за днем; у каждого из этих дней была своя свежесть, своя нежность и своя горечь, словно он был первым и последним днем жизни.

Однажды вечером на базаре в Кордове я встретил прекрасную зеленоглазую Матильду. Она несла корзину с инжиром. Теплой апрельской ночью под луной мы побрели вместе, обняв друг друга за талию. Легкий ветерок уносил наш шепот. Как сладок поцелуй украдкой! Как нежна ласка дрожащих пальцев сплетающихся рук. И это оцепенение, это головокружение. И длинные косы. Этот аромат. Этот нежный шепот.

Что может сделать сабля, вонзенная в сердце того, кто познал любовь? Ничего. Он встретил ее и полюбил, а значить он полно прожил жизнь; смерть ничего у него не отнимет. Мы расходуем вечное достояние, которое никогда не иссякнет. Наша жизнь длится миллионы лет. Наш возраст равен возрасту звезд. Мы ничего не теряем; нет никакого смысла торопиться, стенать, сожалеть. Жизнь длинна, она вечна, и возможности - безграничны.

Ребенком я мечтал командовать армиями, которые я поведу на страны и города. Сердце мое колотилось от радости, когда я читал истории о Чингис-хане, Ганнибале и Александре Македонском. Мои стремления и надежды заставляли меня так страдать! Но если бы я открыл книгу моей жизни! Если бы я мог вернуться назад, чтобы увидеть все, что я видел сейчас! Крепостные стены осажденной Акры... пыль от битвы за Форт... блеск холодного оружия... И я, Ибн Хоза, отбиваюсь от противника, прислонясь спиной к крепостной стене, мое тело пронзенное кинжалами. И ворота Форта, уступившие катапультам, и наша победоносная армия, распространяющаяся внутри крепости как воды потопа. Я могу почти на ощупь узнать место каждой раны на моей груди, плечах, ногах. И боль как огонь пронзает мое тело под звуки барабанов, труб и рукоплесканий.

Как же заполнен этот мир! Я размышлял, погруженный в медитацию, когда вдруг мне показалось, что это зрелище стало отдаляться и тонуть в густом тумане. Это было похоже на занавес, опускавшийся над этим зрелишем и постепенно скрывавшем его.

Понемногу и я начал различать новые подробности: это была лаборатория Дамиана; вот и кресло, на котором я сидел, катодные трубки, аппарат для лучей с рычагами и счетчиками. Механизм остановился сам по себе. Все было отрегулировано автоматически на ограниченное время работы. Я посмотрел на часы: с тех пор, как я устроился в кресле, прошло полчаса. Таким образом, за эти полчаса я прожил сотни лет. Тридцать минут для всех этих событий, которые могли бы заполнить бессчетное количество томов. Я побывал, таким образом, в другом мире, который имел свой собственный отсчет времени и свои собственные нормы, мир, в котором одна минута содержала события многих лет. Какое великолепное открытие!

Мы являемся пленниками несчастных пустых минут, которые мы могли бы прожить как полноценные и богатые годы, если бы мы сумели освободиться, чтобы парить в воздухе этого иного мира. Как мы можем осуществить это? Как мы можем оставаться вечно в этом другом мире? Именно этот вопрос, судя по всему, и занимал Дамиана, именно на него он пытался ответить, погрузившись в эти химические исследования в надежде открыть секрет этого странного инструмента, называемого мозгом.. “ Архивы, журнал”, как говорил Дамиан. "Журнал или полные протоколы всего того, что произошло на земле с момента ее создания, оказывается записанным в клетки и нервы.

Как воскресить этот так хорошо заполненный журнал, подобно тому, как мы вспоминаем о каждой секунде наших ежедневных воспоминаний? Именно это чудо пытался сотворить Дамиан, используя свой удивительный эликсир.

 

 

10

Передо мной стояла трудная задача: узнать состав эликсира. Сначала я решил его подробно и методично проанализировать. Но этому препятствовало количество вещества, имевшееся у меня: всего двадцать кубических сантиметров. Что означало, что для опытов я могу довольствоваться всего лишь несколькими каплями. Кроме того, во мне жило и другое желание, неукротимое непреодолимое желание употребить это количество эликсира для того, чтобы прожить волшебную жизнь, которую он мне сулил, и вновь погрузиться в сладостный туман прошлого. Каждая капля несла в себе соблазнительную гарантию беспредельной, богатой событиями жизни.

Это желание превратилось в неутолимую страсть, которая поглощала меня целиком, преследовала меня и несомненно была гораздо сильнее, чем потребность в наркотике у заядлого наркомана. Какая-то сила невольно отводила мою руку, когда я протягивал ее к склянке с голубой жидкостью; в этот момент я ощущал, что она была слишком драгоценной и слишком священной для того, чтобы растрачивать ее под любым предлогом, даже если и для того, чтобы открыть истину. Существовала ли более дорогая истина, чем сама жизнь? Эта ценнейшая жидкость давала жизнь тому, кто использовал ее, и какую жизнь! сотни лет удовлетворения.

Из-за этого непреодолимого соблазна я стал совершенно безвольным человеком, от меня не осталось ничего кроме двух умоляющих, покорных и потерянных рук, протянутых к этой капле, предмету моих желаний. Этот унизительный зов проник в мою кровь, дошел до самого мозга костей, и породил в моей душе постоянную тревогу. Что будет, если жидкость закончится? Меня охватывало бешенство в тысячу раз более сильное, чем желание самки, сотрясающее тело быка. Удары кнута неистово обрушивались на меня.

Я вспомнил о Дамиане, бродящем по кладбищам, точно летучая мышь-вампир, в поисках этих проклятых капель. Какое безумие! Я понял тайну его сумасшедшего взгляда, когда он стоял перед мной, последний раз, неподвижно уставившись на склянку с этой жидкостью, которую я держал в руке. Глаза его буквально вылезли из орбит.

Нет, я никак не мог побороть в себе эту опустошающую страсть. Я, точно автомат, направился к склянке, наполнил шприц и вколол его себе в вену, дрожа от опьянения. Спустя десять минут я устроился перед аппаратом, я нажимал на кнопки, чтобы вновь погрузиться в сладостное бессознание. На этот раз настоящие кнуты полосовали мою голую спину, когда я с десятками других рабов вращал давильный камень маслодавильни. Когда, как и почему меня привели на это место? И в каком веке это происходило? Кто был этот хозяин, одетый в расшитые золотом одежды, который, ходя промеж нами лупил меня по спине с криком: "Работай, собака!".

Господи! Вот я больше не человек. Я бык с завязанными глазами; я реву как бык, хожу на четырех лапах, у меня есть копыта, я ем сено; у меня толстая шкура, все мои ощущения притуплены; для меня почти нет разницы между ударами кнута и ударами палкой. Мои заботы ограничены: есть, пить и обеспечивать продолжение рода, каким бы он ни был. В моей памяти ничего не задерживается, я не помню, как выглядят мои отпрыски, я не радуюсь и не печалюсь; и когда я голоден, максимум, что я могу сделать, - это наесться досыта. Наевшись вволю, я сплю и всегда глубоко. Никто из вас не спал сном быка. Если бы вы однажды испытали это, то вам захотелось бы стать похожими на меня. Это уникальная в своем роде вещь, этот сон, в котором словно превращаешься в каменную глыбу. Наши сердца дрожат при мысли о быке, которого режут, но это не так больно, как себе представляют: зубная боль порой мучит куда больше.

То, что я испытал как ощущение вокруг моей шеи, когда меня обезглавливали, был смягченной и такой короткой болью; и после все было кончено. Нет, ничто никогда не кончается в этом мире. И вот я снова живой. На этот раз я уже больше не бык; я даже не знаю, чем я в точности являюсь. Я знаю только, что я нахожусь в густом лесу, здесь растут огромные деревья, а земля покрыта болотами. Болота, болота повсюду. Вокруг меня нет никакого шума, кроме завывания ветра. Идут проливные дожди, воздух точно заплесневел от сырости. Вода в болотах теплая; время от времени на ее поверхности появляются пузыри фосфорицирующего газа; листья деревьев имеют странные формы, похожие на съежившиеся листья папоротника; полное отсутствие живых существ. Вокруг меня не происходит ничего примечательного. Время течет медленно, медленно; можно подумать, что его вообще не существует. Я ощущаю в себе ужасное чувство пустоты.

Должно быть, прошли сотни и сотни лет, поскольку занавес из облаков вновь скрыл все зрелище, сообщая о конце опыта. Я начал приходить в себя, осознавая, что нахожусь в лаборатории Дамиана. Прошло полчаса. Удивительный необычайный опыт!

* * *

Я отошел от аппарата и принялся записывать свои ощущения; я задыхался, боясь забыть то, что я видел. Я хотел сохранить каждую минуту, прожитую в этом фантастическом мире. Пока я писал, краем глаза я заметил, что в склянка с жидкостью уже наполовину пуста. Еще одна деталь повергла меня в ужас: оставшаяся жидкость изменила цвет: из голубой она стала зеленой. К тому же изменился не только цвет, но и запах: он больше не походил на запах чеснока. Слишком поздно: теперь я никогда уже не узнаю формулу раствора: поскольку этот раствор превратился в какой-то состав, который, несомненно, не обладал теми же качествами. Меня охватил ужас при мысли о том, что жидкость утратила свои свойства, что она больше не может действовать, как раньше на мозг и что возвращение в этот волшебный мир, который я узнал, отныне больше невозможно.

Вероятно, что оставшиеся годы я проведу пленником рушащегося мира! Никакого выхода! Никакого средства для того, чтобы убежать из этого плотного мира. Вероятно, я не смогу больше парить вне времени и пространства. Я был не в силах смириться с этой очевидностью. Я поторопился наполнить шприц и впрыснуть его содержимое себе в руку. Я хотел до конца убедиться в этом.

* * *

Это был последний лист воспоминаний, написанных рукой доктора Дауда. Несколькими часами позже, его нашли мертвым в лаборатории Дамиана. Лаборатория загорелось из-за неизвестно откуда взявшейся электрической искры. Все аппараты загорелись, от них остались только обгоревшие остовы. Судебный эксперт, который осмотрел то, что оставалось от сгоревших предметов, отметил в своем рапорте "странный" характер воспоминаний доктора Дауда.

- Что вы имеете в виду под словом “странный”? - спросил его помощник прокурора.

- Все то, что он пишет о шишковидной железе, - ответил тот в некотором смущении, - о жизненной силе почек, о клетках зародыша, о железах паука и об эктомицине, может быть и правда с научной точки зрения, но...

- Но что?

- Но все это кажется безрассудным. Можете ли Вы представить себе, что Вы могли бы жить вечно?

- Да, это безрассудно, ответил тот, потрясенный, еле слышно, - это просто сумасшествие.

И, продолжив еще тише, он прибавил:

- Но, в конце концов, что знаем мы здесь, в этом бренном мире? Вся наша жизнь представляет только несколько лет времени, которое не имеет ни начала, ни конца. И что представляем мы по отношению к возрасту мира, чтобы претендовать на знание всех вещей? Ведь мир так загадочен! Так загадочен!

Перевод с арабского О. Власовой

Используются технологии uCoz